In case anyone needs me I'll be puking in the garden.
Девки (Диана и Аня), блин, реально, зачем писать шапку, когда можно не писать?))) Просто вкратце: фик по "Пиле". Джон/Аманда. Сумасшедший дом. Рейтинг heavy R по умолчанию - ну а там для кого как, как говорится. Юлечка (Winter Dream), я долго размышляла во время бессонных ночей, счиать ли это выполнением твоего заказа на флешмоб. Потом подумала и вспомнила, что я обещала все заказы по порядку выполнять, поэтому я тебе туда напишу другой (как раз, чует мое сердце, это к Хэллоуину и случится), а это так, в не очереди, ибо честной люд вставит мне пистон *нервно ржот*
И вообще я тут пишу такая радостная, а на самом деле, два дюжих санитара мрачно стоят у меня над душой и ждут, когда же можно будет завязать смирительную рубашку.
Кому посвящается, тот сам знает(с)Ди.
з.ы. Аня, там мало стола. Можешь меня пристрелить - я б сама себя пристрелила, если честно.
"Аут"
…По ночам стена касается её лица.
В темноте кирпичная кладка у её кровати слово оживает и выдвигается вперед, чтобы оцарапать губы и забить рот сухой и терпкой каменной крошкой.
Необработанная стена, цемент, лезущий между кирпичей, как серый гной, - штукатурки, ни краски, - влажноватый запах склепа. Последнее сравнение пришло Аманде в голову только раз – она за свою жизнь настолько привыкла к темноте и сырому холоду, что давно перестала отличать их как нечто особенное.
Но свет здесь был, чёрт возьми, был. Безжалостно-яркий, безжалостно-белесый, напоминающий сияние ламп в том чертовом сортире, что был в самом начале. Через окна здания он не пробивался – Джон обо все позаботился. О секретности. И со стороны, даже в темное время суток, «Гидеон» продолжал казаться брошенной на окраине города бетонной коробкой, увенчанной ржавой вывеской.
- Туда могут завалиться бомжи, наркоманы, кто угодно, - сказала Аманда, в первый раз услышав о «Гидеоне». Тогда он был только точкой на городской карте, поставленной Джоном. Запасным пунктом в их плане. Тогда еще они жили в «Уилсон Стил», где потолки были ниже, а свет тусклее.
- Не могут, - Джон потянул карту на себя, и она выскользнула из-под её ладони. – Не завалятся. В конце концов… - и усмехнулся, а Аманда вскинула глаза, чтобы поймать эту ухмылку. – …в конце концов, это частная собственность. И там неплохие замки и запоры.
- Частная? Твоя?
- У меня были планы на это здание. Для этого я и работал над ним. Что ж… Так или иначе, планы начинают сбываться.
Он снова ответил на вопрос не соврав, но и не дав прямого ответа. Джон знал, когда полезнее будет скрыть от Аманды прямые факты. Она же поддавалась на его уловки легко. Поддавалась почти, мать его, радостно. Почти, мать его, по детски.
Пропускала их в себя, как когда-то пропускала иглы в свои вены.
***
…Так что свет здесь был. Ярче всего он отражался от кафеля, облицовывавшего маленький закуток, в который упиралась мастерская.
Коробки с инструментами. Бинты. Лекарства. Полки вдоль стен, на которых скоро не будет места.
Аманда раскладывает все аккуратно. Педантично. Это качество – один из её несомненных плюсов. «Аккуратность помогала тебе выживать, правда?», - спросил Джон однажды, как бы между прочим. Она тогда вспомнила все, за одну секунду, как вспоминают прожитую жизнь умирающие. И удачно спрятанный самодельный нож в камере (а позже – дозу), и шприцы, которыми она никогда не ширялась, если роняла их на пол, по крайней мере, она не успела до этого дойти. Потом, конечно, в один прекрасный день ей стало бы все равно, и её вены стали бы чернеть и гнить, но этого прекрасного дня не наступила.
«А как последовательно ты, Мэнди, перебирала окровавленные кишки?»
Все это дрожало на поверхности её взгляда, её потемневших до маслянистой черноты глаз, и Джон был доволен, заметив это. Он коснулся её виска. Аманда вздрогнула от неожиданности, а потом, почти смертельно испугавшись, что он отстранится, потянулась навстречу.
Тогда он еще давал ей надежду на то, что свет в конце её личного туннеля может однажды приблизиться. Это позже Аманда стала благодарна за то, что Джон хотя бы не гасил его.
О том, чтобы пройти туннель до конца, речи уже не было.
***
Первая «экскурсия» по «Гидеону» - они вдвоем с Джоном, потому что «я, блядь, не выдержу присутствия этого…», и Джон согласился, хотя легко мог проигнорировать её истеричный выпад. Иногда («раз в тысячелетие, ха-ха») он с подобными выпадами мирился, - Аманда себе все еще позволяла.
В любом случае, предугадать его лояльность не представлялось возможным.
«Особо безнадежным шавкам иногда позволяют тявкать просто так, чтобы они хотя бы этому не разучились», - таково было мнение Хоффмана на этот счет. Мнение, которое Аманда давно бы и тщательно затолкала в его легавую глотку, дав запить серной кислотой. Это для начала. И то, что она до сих пор не сделало этого, объяснялось только тем, что не стоило разочаровывать Джона.
(«Не Джона. Ты делаешь это для себя»).
Для себя она училась сминать и стискивать в кулаке эмоции и невыносимо-свербящее, почти сладкое желание уничтожить, размазать эту тварь, этого вылощенного копа. Которому доставляло искреннее удовольствие прицельно хлестать её по спине тяжелым кнутом подобных фраз, кнутом тщательно и искусно сплетенным. Аманда никогда не оставалась в долгу, все правильно, но чего ей стоило ограничиваться только словами! Каждый такой обмен плевками яда ограничивается двумя репликами, и каждый раз Аманда говорит себе, что если он, эта тварь, этот вылощенный коп, позволит себе еще и третью, то вот тогда…
Но он не позволяет. Ему доставляют удовольствие только одиночные удары, и потом, хватает ума не доводить до точки кипения.
«Ему хватает ума не заигрываться».
Джон, разумеется, знал обо всем, но позиция его была ясна. Аманде в голову бы не пришло идти к нему с жалобами («и потом, все знают, что делают с шестерками в тюрьмах…»), хотя она, в свое время, высказала достаточно соображений по поводу детектива Хоффмана.
Ответы Джона оставались неизменными, как все, что он говорил и делал:
«Ты должна верить мне, Аманда»,
а еще –
«Только поверив мне до конца, ты сможешь стать сильнее. И все, что сейчас кажется тебе серьезной помехой для новой жизни, потом покажется незначительным».
Надо полагать, это относилось и к детективу.
И черт бы с ним, Аманда и не такого наслушалась за все свое существование, и как бы Хоффман не извращался, это можно было пропустить мимо ушей, и… чёрт бы с ним.
Но она стала уязвимой, вопреки тому, что обещал ей Джон. Уязвимее. И все эти словесные тычки под ребра, которыми развлекался детектив, она воспринимала слишком болезненно, словно в них была правда, воняющая тухлятиной как отбросы, среди которых ей когда-то суждено было сдохнуть.
Она не сдохла. Но новая жизнь… Новая Жизнь… Она была заключена в капсулах лекарств Джона, в его респираторе, в зеленых цифрах на его кардиомониторе. Когда все это станет не нужно Джону, что будет делать она?
Когда Аманда заглядывает в это будущее, её разум ныряет в парализующий черный холод, где нет ничего. Джон, я не смогу. Ты же знаешь, что я не смогу, тогда почему же ты…
Собираешься…
Она помнила, с какой отстраненностью записывала пленку для Мэттьюса и фразу: «После смерти Джона…». Окончание фразы было уже не так важно. Оно было частью Игры - её Игры, Игры всеобщей, но – не было правдой. Аманда знала это и, изумляясь, слушала тогда собственный голос, спокойный и почти вкрадчивый, ощупывая кончиком языка нёбо. Ей казалось, она вот-вот почувствует привкус крови. Или гари. В качестве расплаты за эти слова.
«Почему ты умираешь, но иногда выглядишь таким живым?»
Чёрт, он был настолько сильным, что мог позволить себе пинком отшвырнуть все физические слабости, которые принесла с собой пожирающая его опухоль. Аманда вдоль и поперек избороздила море медицинских справочников, томов, и знала, что на этой стадии рака большинство больных уже почти полностью прикованы к постелям. И она знала, каких гигантских усилий стоит Джону подняться над этим… усилий, которые не проходят впустую. Пока не проходят. Настанет момент, и болезнь лающей сворой накроет собой тело Джона, терзая клыками. Тело, не дух, но все же, все же, чёрт!
Тогда ему не придется разыгрывать спектакль подобно тому, что имели честь наблюдать шайка тупорылых копов на «Уилсон Стил». Они, как говорил Хоффман, были уверены в том, что Джон находился при смерти. Инвалидное кресло, респиратор, трясущиеся руки, ключ, надежно спрятанный под пластырем, фиксирующим иглу капельницы. «Будем считать это репетицией», - усмехался Джон (его своеобразное чувство юмора иногда срабатывало как удар под дых).
Вот, для чего нужна комната с белым кафелем. Для того дня, когда репетиции окончатся. Для главных актов пьесы о смерти и бессмертии. За пластиковым занавесом.
Но пока все впереди, и Джон идет рядом с ней, не торопясь, но уверено. Он вполне крепок, и следы кулаков Мэттьюса на его лице почти сошли на нет, а ведь кому-нибудь другому такие удары едва ли аукнулись так… малозначительно.
Аманда собственноручно, возле зеркала, зашивала рваную рану на голове, там, где кожа и сосуды разошлись, когда Мэттьюс приложил её об стену. И – две круглых воронки на левой скуле, прикрытых отрастающими волосами, неглубоких, даже зашивать не пришлось. На удивление легко отделалась. Сильнее всего пострадала нога, куда он впился зубами – Аманда до сих пор прихрамывала. Ткань её тела оказалась на удивление прочной, хоть и располосованной лезвиями под одеждой, потрепанной бессонными ночами и ртутными слезами, въевшейся в поры копоти из мастерских.
На ней все заживало быстро. Как на собаке.
…Аманда споткнулась. Одной рукой схватилась за выступ в стене, другой – за ладонь Джона. Он держал её несколько секунд, прежде чем пройти вперед, чтобы открыть первую дверь.
За дверью было холодно. В полумраке можно было разглядеть рефрижераторы и холодильные установки вдоль стен. Они не работали, но температура была ощутимо ниже той, что осталась в темном коридоре за их спинами.
- Что здесь было?
- Здесь должны были храниться продукты. Я же говорил тебе – это здание строилось под фабрику обработки мяса.
«Это здание»…. Джон никогда не произносил названия «Гидеон». Он тщательно его избегал. Аманда однажды узнала о прошлом Джона гораздо больше, чем она хотела бы знать, но что означало для него имя Гидеон, он ей так и не рассказал.
Рассказал Хоффман. В одной из своих излюбленных манер, как бы между прочим. И прибавил что-то вроде «трогательно, не так ли?», мразь, мразь…
«Трогательно, не так ли?»…
«Гидеон». Обшарпанные буквы, подставленные солнцу, дождю и ветру.
- Ты готова идти дальше, Аманда?
***
-… винит себя. Она считает, что это из-за её подсказок Мэттьюс сорвался и провалил игру. Вернее, нет. По мнению Кэрри, она могла доступнее объяснить ему твой план, Джон.
Шорох карандаша Аманды, скользящего по куску ватмана, на мгновение прекратился, она подняла глаза, скривив губы, осмысливая услышанное. До этой минуты она никак не участвовала в разговоре этих двоих – в мужском, мать его, разговоре.
- Это неправильно, не так ли? – голос Джона звучит так идеально-ровно, словно он вычерчен под линейку, в нем нет ни единой, по-настоящему громкой ноты, мажорной или минорной. Аманда знает, лучше, чем кто-либо, что голос Джона почти всегда неизменен. При любых обстоятельствах.
Что не мешает ей бояться его до смерти и жаждать слышать еще и еще, постоянно, впитывая каждый звук.
- Это неправильно, - повторяет Джон, полуобернувшись, но не смотря на Аманду в упор, - когда молодая умная женщина ставит на себе крест. Хоронит себя заживо. Верно?
- У неё проблемы с умом, раз она так поступает, - цедит Аманда. – Большие.
Хоффман усмехается, а она давит на карандаш слишком сильно, и грифель ломается с треском.
***
…По ночам стена касается её лица.
Какой уж тут сон.
И все равно узкая койка Аманды кажется ей чертовски пустой – банальное, женское чувство, на которое она не имеет права. Или имеет?
Она даже не задумывается об этом. Только о том, что наверняка бы презрительно сплюнула, смотря на себя со стороны.
Почему-то вспоминаются газетные статьи, захлебнувшиеся истерикой, после того, как в прессу просочилась информация, что у Джигсоу, возможно, есть помощница. «Бывшая уголовница», «почти сколовшаяся героинщица», «типичная мисс «белый мусор», таинственным образом привлекшая внимание маньяка-интеллектуала». Аманде было достаточно трех газет и трех определений. Помимо ненависти и отвращения, в статьях сквозила именно презрительная и брезгливая жалость к ней. Жалость к ней, как бездомной собаке, всю жизнь получавшей побои, и, в конце концов, доживающей свои последние дни, страдая бешенством.
«Пресса любит такие истории, - говорил Джон. – Любит расставлять все по ячейкам и понятиям общества, которое само давно нуждается в лечении».
Он не утешал её, он просто говорил, констатировал факт. Собственно, Аманда и не нуждалась в утешениях.
Она встала, оттолкнувшись от стены ладонью, огляделась в поисках бутылки или стакана с водой, и, не найдя, натянула майку и вышла, отодвинув полог, закрывавший её кровать. Тяжелый черный полог, в котором почти не было смысла, кроме того, что он иногда скрывал то, как Аманда, барахтаясь в робинзонаде собственного одиночества и безумия, наносила зарубки на собственное тело.
Джон сидел в мастерской, за огромным деревянным столом, погребенным под кипой чертежей. Аманда наполняла водой стакан, стоя у алюминиевой раковины в углу и молчала, слушая молчание Джона. Одна из люминесцентных ламп под потолком потрескивала.
- Ты подумала?
Аманда закрыла кран и обернулась к Джону:
- Над чем? Над устройством для Кэрри?
- Да.
Она подошла к столу, сдвинула бумаги и присела на край.
- Я подумала. Покажу эскиз завтра.
- Хорошо.
Джон замолкает, снова погружаясь в свои чертежи, и больше совершенно не замечая Аманду – так, как это умеет делать только он. Она тоже молчит какое-то время, смотря на его опущенную голову и руки, а потом спрыгивает на пол и уходит, чувствуя, как что-то жжёт глаза.
Она думает, что так и не заснет, но под утро забывается тяжелым, как чугун, сном.
***
Особым шиком у Хоффмана считается позвонить себе в отдел из мастерской. При Джоне, конечно, он не позволяет себе этого, зато наедине, или при Аманде, которую он часто расценивает как пустое место – постоянно.
Сейчас, комкая очередной эскиз и принимаясь за новый, она против воли вслушивается в его очередную беседу с кем-то из доблестных тупорылых легавых.
- Тогда передай это Кэрри. Что? В каком смысле – она не в состоянии? Ты мне что, хочешь впарить, что она способна на обычный бабский заскок? А. Понятно. Конечно, депрессия. С кем не случается, тем более, что… Хорошо. Хорошо. Перезвони, когда поговоришь с ней.
«Депрессия… С кем не случается?
Сука».
Наглая легавая сука. Аманда браковала уже шестой набросок ловушки для неё. Ей все время казалось, что она упускает какую-то деталь, которая причинила бы особенную боль этой зарвавшейся дряни. Аманду начинало трясти от ярости, когда она думала о Кэрри.
«Она считала, что способна понять Джона. И до сих пор так считает. В перерывах между своими сраными депрессиями. Слабая мерзкая тварь».
Боль. Мучительная. Чтобы она захлебывалась в крови. Или…
«Правильней всего было бы усложнить ловушку. Задание. Чтобы наверняка».
Тебе же не в первой, Аманда…
- Черт, Мэнди, - весело замечает Хоффман. – Мне страшно наблюдать за выражением твоего лица.
- Пошел ты...
- Уже иду, - не переставая усмехаться, он глумливо-примирительно вскидывает руку. – Не беспокойся.
Аманда не решается оглядеться, но она знает – где-то здесь рядом Джон, он смотрит и слушает.
***
… Можно сказать, что основная работа уже сделана. Осталось только собрать детали конструкции, испытать её в действии. На это уйдет еще, может быть, пара дней. А потом…
«И что потом?».
Работы столько, что не разогнуть спины. Через несколько месяцев в этих стенах состоится большая Игра, детали которой еще до конца не доработаны. Когда же прибор для Кэрри можно будет пустить в ход – большой вопрос.
Джон говорит, что не раньше чем через те же несколько месяцев.
Это злит Аманду. Потому что ей бы хотелось – немедленно.
«Я исполняю твои мечты о смерти, Элиссон».
***
- Я хочу, чтобы ты была осторожна, Аманда.
- О чем ты?
Ей не хочется его слушать. Она устала, ей невыносимо жарко, волосы прилипли к лицу, руки по локоть в копоти и саже, и кожа невыносимо зудит.
- Я хочу, чтобы ты помнила о том, как важно не принимать скоропалительных решений. И о том, что в нашем деле ничего личного быть не может.
«Ничего личного…».
- Мы это уже проходили, Джон, - Аманда отбрасывает челку, оставив на лбу две черные полосы. – В самом начале. Я…
- Я знаю, - он само спокойствие. – Но повторение полезно.
«Ничего личного…»
- Где именно это было?
Джон поднимет бровь. Он, конечно же, сразу понял, о чем она спрашивает, но молчал. Ждал продолжения.
- Первая игра. Это ведь было… - Аманда обводит взглядом мастерскую, огромную, заставленную узкими железными столами, как в морге, заваленную металлом и изломанной расчлененкой из папье-маше, - … это ведь было где-то здесь?
Джон улыбается.
- Иди-ка сюда, - говорит он.
Аманда вздрагивает. «Иди-ка сюда», - небрежная фразочка, почти унизительная, только соответствующего жеста рукой и не хватает. Фраза-пароль, черт. Раньше… когда это было? почти полгода назад? - раньше она жила ради эти двух слов, которые порабощали её волю, которые щелчком могли сбить с неё любой приступ ярости или истерики, делая Аманду кроткой и послушной. И она прерывисто вздыхала, и подчинялась, и вставала, и шла, потому что ей это было нужно, необходимо, потому что это поддерживало её безумие, не давая сорваться в другие глубины. Она никогда не засыпала с ним в одной постели, максимум, что он позволял ей – и даже обнимал при этом – несколько минут на то, чтобы перевести дыхание, проглотив слезы. Ради этого, ради этих минут в том числе, она всегда откликалась это на его «иди-ка сюда».
Конечно, конечно, сейчас был не тот случай. И все равно Аманда подчинилась, приблизилась к Джону. По инерции, или, может быть, это слабая жалкая надежда толкнула её между лопаток.
Он берет её за запястье и склоняется ближе, его улыбающиеся губы почти утыкаются ей в висок.
– Посмотри вниз, - говорит Джон. – Под стол.
Сначала Аманда не понимает, что она должна там увидеть, а потом картинка перед глазами, качнувшись, обретает смысл, как иллюстрация в детской книжке Magic Eye. И ей становится понятна природа бесформенного черного пятна на цементном полу. Застарелого пятна… крови.
Вернее, не самой крови – её тени, эха. Въевшегося в плоть «Гидеона» навсегда.
- Что это, как ты думаешь, Аманда?
- Это кровь. Кровь… твоего первого подопечного.
Джон отпускает её руку, и оставляет одну, наедине с ответом на вопрос, с пятном на полу, с комком мыслей, бьющихся в висках.
«Ничего личного. Никакой мести. Да, Джон. Конечно, Джон».
***
Она даже ни разу не порезалась, делая это устройство. Именно это – ни разу.
В отдельности каждая его деталь казалась причудливым украшением. Последним, которое должна была на себя надеть детектив Кэрри. Крючки для ребер на тонких цепочках завораживали блеском и легкостью. Когда Аманда перебирала их в руках, они позвякивали.
Она не могла. Не могла допустить, чтобы эта самодовольная тварь прошла тест. Чтобы ушла живой.
Аманда слишком хорошо знала, что можно сделать за минуту ради спасения собственной жизни. Даже если ты уже давно себя похоронила. Почему-то у неё не было сомнений, что Кэрри так просто не сдастся.
Острые маленькие крючки… Аманда представила, как будет продевать их сквозь её плоть. Жаль, что это нельзя сделать без наркоза. Немного боли живо бы избавило сучку от всех её депрессий.
«Почему же я не…»
Она отшвырнула их в сторону. Перепутавшись, они беспомощно повисли на краю столешницы, звено одной цепочки лопнуло. Это только подхлестнуло неожиданную ярость Аманды. Инструменты, бумаги – все прочь, голыми руками, с грохотом. К черту. К черту.
- Зачем ты это сделала?
Она замерла, выпрямившись, расправив плечи так, что стало больно. Она не обернулась на голос Джона. Просто что-то смертельно холодное потекло вниз по её позвоночнику. Страх. Страх вечной пленницы перед своим надзирателем. Страх перед очередной, хоть и привычной, порцией боли от ударов тяжелых сапог.
«Он ненавидит мои истерики. В последнее время он… отказывается их терпеть».
И, конечно, он не собирается избивать её. Зачем – если пары его слов вполне достаточно для того чтобы морально уничтожить её – пусть и на короткое время? Поставить на место. А потом отшвырнуть к стене. Детективу с его ехидными ремарками и не снилось такое.
Это мог только Джон.
И Аманда – ждет.
- Ты слышишь меня, Аманда? Зачем. Ты. Это. Сделала?
- Просто.
- Просто? Повернись и посмотри на меня.
Она подчиняется.
Он тянет её на себя рывком – откуда в нем столько сил? - и она немедленно теряет равновесие, от неожиданности и слабости. И еще секунда – над ней потолок, высоко, недосягаемо высоко, это единственные небеса Аманды, поддернутые плесенью влажности. Это её единственные небеса, а Джон рядом – её единственный бог, поскольку никакой другой бог её не примет. И он наклоняется и смотрит на неё, прищурившись, и его ладони – холодные, - оказываются под её майкой, на её животе – горячем, - быстро и испуганно поднимающимся вверх и вниз. Аманда бы назвала Джона по имени, но голоса у неё больше нет – или его никогда и не было? Вместо голоса будут только стоны. Она в ловушке, но бежать некуда, и не хочется, ей хочется проиграть. Хочется умереть, задохнуться, быть растерзанной. И в глазах темнеет – а она жаждет видеть его лицо. Аманда впивается зубами в свою нижнюю губу (вот-вот брызнет кровь) – потому что он коснулся её груди, кажется, созданной для того, чтобы только он сжимал её почти до боли. Или – не почти. Но только эта боль отзывается внизу живота мучительным ноющим эхом, и тело и разум кричат, умоляют о любом облегчении, пусть даже и о смерти. А еще Аманде хочется отвечать ему, пусть не тем же, не наслаждением-пыткой, но хочется прикасаться к нему, трогать… пусть Джону это и не нужно. Не нужны её прикосновения и ласки. Но, тем не менее, он позволяет, милостиво позволяет ей их, и Аманда обнимает его за шею, и целует – сперва не решается в губы, но лицо, шею, руки…
Он отстраняется, и она сразу же чувствует себя преданной. И ей кажется, что сейчас он бросит её здесь, на этом долбанном столе, с задранной майкой, распухшими губами и следами укусов-поцелуев на шее, плечах и груди. Более того, она уверена, что он действительно собирался так поступить. Раздумывал. А потом принял решение.
Он не бросил её.
Если Аманда могла, она бы прошептала «спасибо». Но она может только всхлипывать, и выгибать спину, и запрокидывать голову так, что слезы стекают по вискам. Она не смотрит, только чувствует, как что-то – наверное, пряжка ремня, - походя задевает свежий порез на её бедре. А потом Джон зажимает ей рот рукой, словно боясь (или не желая) слышать её крик - но убирает как раз в тот момент, когда Аманда уже готова прокусить его ладонь – против воли, это просто рефлекс, просто рефлекс. Все это как раз в тот момент, когда он оказывается в ней, и это как будто в первый раз – и судорога, и дрожь, и толчки, вдохи-выдохи, и последние секунды в темноте, и падение, и взрыв. И первые секунды после – если бы Аманда слышала бы собственный крик, она бы сравнила его с криком смертельно раненного животного.
***
… Она обессилена и опустошена, и каждый мускул её тела подрагивает, ноет. И душа – подрагивает и ноет. Такое было с ней после капкана, и после повторялось раз за разом. В самом начале.
Но это - это превзошло все, что было до, просто потому что произошло в последний раз.
Джона нигде не видно, и Аманда заставляет себя выйти наружу. Она не знает, который час, и что её там встретит – утро, день, ночь.
Там сумерки. И недавно был дождь. И в мокром воздухе отчего-то запах бензина.
Прижавшись к стене, Аманда думает, что во всех этих Играх у неё нет ни одного верного паса. Все мячи вылетают в аут.
Fin.
И вообще я тут пишу такая радостная, а на самом деле, два дюжих санитара мрачно стоят у меня над душой и ждут, когда же можно будет завязать смирительную рубашку.
Кому посвящается, тот сам знает(с)Ди.
з.ы. Аня, там мало стола. Можешь меня пристрелить - я б сама себя пристрелила, если честно.
"Аут"
…По ночам стена касается её лица.
В темноте кирпичная кладка у её кровати слово оживает и выдвигается вперед, чтобы оцарапать губы и забить рот сухой и терпкой каменной крошкой.
Необработанная стена, цемент, лезущий между кирпичей, как серый гной, - штукатурки, ни краски, - влажноватый запах склепа. Последнее сравнение пришло Аманде в голову только раз – она за свою жизнь настолько привыкла к темноте и сырому холоду, что давно перестала отличать их как нечто особенное.
Но свет здесь был, чёрт возьми, был. Безжалостно-яркий, безжалостно-белесый, напоминающий сияние ламп в том чертовом сортире, что был в самом начале. Через окна здания он не пробивался – Джон обо все позаботился. О секретности. И со стороны, даже в темное время суток, «Гидеон» продолжал казаться брошенной на окраине города бетонной коробкой, увенчанной ржавой вывеской.
- Туда могут завалиться бомжи, наркоманы, кто угодно, - сказала Аманда, в первый раз услышав о «Гидеоне». Тогда он был только точкой на городской карте, поставленной Джоном. Запасным пунктом в их плане. Тогда еще они жили в «Уилсон Стил», где потолки были ниже, а свет тусклее.
- Не могут, - Джон потянул карту на себя, и она выскользнула из-под её ладони. – Не завалятся. В конце концов… - и усмехнулся, а Аманда вскинула глаза, чтобы поймать эту ухмылку. – …в конце концов, это частная собственность. И там неплохие замки и запоры.
- Частная? Твоя?
- У меня были планы на это здание. Для этого я и работал над ним. Что ж… Так или иначе, планы начинают сбываться.
Он снова ответил на вопрос не соврав, но и не дав прямого ответа. Джон знал, когда полезнее будет скрыть от Аманды прямые факты. Она же поддавалась на его уловки легко. Поддавалась почти, мать его, радостно. Почти, мать его, по детски.
Пропускала их в себя, как когда-то пропускала иглы в свои вены.
***
…Так что свет здесь был. Ярче всего он отражался от кафеля, облицовывавшего маленький закуток, в который упиралась мастерская.
Коробки с инструментами. Бинты. Лекарства. Полки вдоль стен, на которых скоро не будет места.
Аманда раскладывает все аккуратно. Педантично. Это качество – один из её несомненных плюсов. «Аккуратность помогала тебе выживать, правда?», - спросил Джон однажды, как бы между прочим. Она тогда вспомнила все, за одну секунду, как вспоминают прожитую жизнь умирающие. И удачно спрятанный самодельный нож в камере (а позже – дозу), и шприцы, которыми она никогда не ширялась, если роняла их на пол, по крайней мере, она не успела до этого дойти. Потом, конечно, в один прекрасный день ей стало бы все равно, и её вены стали бы чернеть и гнить, но этого прекрасного дня не наступила.
«А как последовательно ты, Мэнди, перебирала окровавленные кишки?»
Все это дрожало на поверхности её взгляда, её потемневших до маслянистой черноты глаз, и Джон был доволен, заметив это. Он коснулся её виска. Аманда вздрогнула от неожиданности, а потом, почти смертельно испугавшись, что он отстранится, потянулась навстречу.
Тогда он еще давал ей надежду на то, что свет в конце её личного туннеля может однажды приблизиться. Это позже Аманда стала благодарна за то, что Джон хотя бы не гасил его.
О том, чтобы пройти туннель до конца, речи уже не было.
***
Первая «экскурсия» по «Гидеону» - они вдвоем с Джоном, потому что «я, блядь, не выдержу присутствия этого…», и Джон согласился, хотя легко мог проигнорировать её истеричный выпад. Иногда («раз в тысячелетие, ха-ха») он с подобными выпадами мирился, - Аманда себе все еще позволяла.
В любом случае, предугадать его лояльность не представлялось возможным.
«Особо безнадежным шавкам иногда позволяют тявкать просто так, чтобы они хотя бы этому не разучились», - таково было мнение Хоффмана на этот счет. Мнение, которое Аманда давно бы и тщательно затолкала в его легавую глотку, дав запить серной кислотой. Это для начала. И то, что она до сих пор не сделало этого, объяснялось только тем, что не стоило разочаровывать Джона.
(«Не Джона. Ты делаешь это для себя»).
Для себя она училась сминать и стискивать в кулаке эмоции и невыносимо-свербящее, почти сладкое желание уничтожить, размазать эту тварь, этого вылощенного копа. Которому доставляло искреннее удовольствие прицельно хлестать её по спине тяжелым кнутом подобных фраз, кнутом тщательно и искусно сплетенным. Аманда никогда не оставалась в долгу, все правильно, но чего ей стоило ограничиваться только словами! Каждый такой обмен плевками яда ограничивается двумя репликами, и каждый раз Аманда говорит себе, что если он, эта тварь, этот вылощенный коп, позволит себе еще и третью, то вот тогда…
Но он не позволяет. Ему доставляют удовольствие только одиночные удары, и потом, хватает ума не доводить до точки кипения.
«Ему хватает ума не заигрываться».
Джон, разумеется, знал обо всем, но позиция его была ясна. Аманде в голову бы не пришло идти к нему с жалобами («и потом, все знают, что делают с шестерками в тюрьмах…»), хотя она, в свое время, высказала достаточно соображений по поводу детектива Хоффмана.
Ответы Джона оставались неизменными, как все, что он говорил и делал:
«Ты должна верить мне, Аманда»,
а еще –
«Только поверив мне до конца, ты сможешь стать сильнее. И все, что сейчас кажется тебе серьезной помехой для новой жизни, потом покажется незначительным».
Надо полагать, это относилось и к детективу.
И черт бы с ним, Аманда и не такого наслушалась за все свое существование, и как бы Хоффман не извращался, это можно было пропустить мимо ушей, и… чёрт бы с ним.
Но она стала уязвимой, вопреки тому, что обещал ей Джон. Уязвимее. И все эти словесные тычки под ребра, которыми развлекался детектив, она воспринимала слишком болезненно, словно в них была правда, воняющая тухлятиной как отбросы, среди которых ей когда-то суждено было сдохнуть.
Она не сдохла. Но новая жизнь… Новая Жизнь… Она была заключена в капсулах лекарств Джона, в его респираторе, в зеленых цифрах на его кардиомониторе. Когда все это станет не нужно Джону, что будет делать она?
Когда Аманда заглядывает в это будущее, её разум ныряет в парализующий черный холод, где нет ничего. Джон, я не смогу. Ты же знаешь, что я не смогу, тогда почему же ты…
Собираешься…
Она помнила, с какой отстраненностью записывала пленку для Мэттьюса и фразу: «После смерти Джона…». Окончание фразы было уже не так важно. Оно было частью Игры - её Игры, Игры всеобщей, но – не было правдой. Аманда знала это и, изумляясь, слушала тогда собственный голос, спокойный и почти вкрадчивый, ощупывая кончиком языка нёбо. Ей казалось, она вот-вот почувствует привкус крови. Или гари. В качестве расплаты за эти слова.
«Почему ты умираешь, но иногда выглядишь таким живым?»
Чёрт, он был настолько сильным, что мог позволить себе пинком отшвырнуть все физические слабости, которые принесла с собой пожирающая его опухоль. Аманда вдоль и поперек избороздила море медицинских справочников, томов, и знала, что на этой стадии рака большинство больных уже почти полностью прикованы к постелям. И она знала, каких гигантских усилий стоит Джону подняться над этим… усилий, которые не проходят впустую. Пока не проходят. Настанет момент, и болезнь лающей сворой накроет собой тело Джона, терзая клыками. Тело, не дух, но все же, все же, чёрт!
Тогда ему не придется разыгрывать спектакль подобно тому, что имели честь наблюдать шайка тупорылых копов на «Уилсон Стил». Они, как говорил Хоффман, были уверены в том, что Джон находился при смерти. Инвалидное кресло, респиратор, трясущиеся руки, ключ, надежно спрятанный под пластырем, фиксирующим иглу капельницы. «Будем считать это репетицией», - усмехался Джон (его своеобразное чувство юмора иногда срабатывало как удар под дых).
Вот, для чего нужна комната с белым кафелем. Для того дня, когда репетиции окончатся. Для главных актов пьесы о смерти и бессмертии. За пластиковым занавесом.
Но пока все впереди, и Джон идет рядом с ней, не торопясь, но уверено. Он вполне крепок, и следы кулаков Мэттьюса на его лице почти сошли на нет, а ведь кому-нибудь другому такие удары едва ли аукнулись так… малозначительно.
Аманда собственноручно, возле зеркала, зашивала рваную рану на голове, там, где кожа и сосуды разошлись, когда Мэттьюс приложил её об стену. И – две круглых воронки на левой скуле, прикрытых отрастающими волосами, неглубоких, даже зашивать не пришлось. На удивление легко отделалась. Сильнее всего пострадала нога, куда он впился зубами – Аманда до сих пор прихрамывала. Ткань её тела оказалась на удивление прочной, хоть и располосованной лезвиями под одеждой, потрепанной бессонными ночами и ртутными слезами, въевшейся в поры копоти из мастерских.
На ней все заживало быстро. Как на собаке.
…Аманда споткнулась. Одной рукой схватилась за выступ в стене, другой – за ладонь Джона. Он держал её несколько секунд, прежде чем пройти вперед, чтобы открыть первую дверь.
За дверью было холодно. В полумраке можно было разглядеть рефрижераторы и холодильные установки вдоль стен. Они не работали, но температура была ощутимо ниже той, что осталась в темном коридоре за их спинами.
- Что здесь было?
- Здесь должны были храниться продукты. Я же говорил тебе – это здание строилось под фабрику обработки мяса.
«Это здание»…. Джон никогда не произносил названия «Гидеон». Он тщательно его избегал. Аманда однажды узнала о прошлом Джона гораздо больше, чем она хотела бы знать, но что означало для него имя Гидеон, он ей так и не рассказал.
Рассказал Хоффман. В одной из своих излюбленных манер, как бы между прочим. И прибавил что-то вроде «трогательно, не так ли?», мразь, мразь…
«Трогательно, не так ли?»…
«Гидеон». Обшарпанные буквы, подставленные солнцу, дождю и ветру.
- Ты готова идти дальше, Аманда?
***
-… винит себя. Она считает, что это из-за её подсказок Мэттьюс сорвался и провалил игру. Вернее, нет. По мнению Кэрри, она могла доступнее объяснить ему твой план, Джон.
Шорох карандаша Аманды, скользящего по куску ватмана, на мгновение прекратился, она подняла глаза, скривив губы, осмысливая услышанное. До этой минуты она никак не участвовала в разговоре этих двоих – в мужском, мать его, разговоре.
- Это неправильно, не так ли? – голос Джона звучит так идеально-ровно, словно он вычерчен под линейку, в нем нет ни единой, по-настоящему громкой ноты, мажорной или минорной. Аманда знает, лучше, чем кто-либо, что голос Джона почти всегда неизменен. При любых обстоятельствах.
Что не мешает ей бояться его до смерти и жаждать слышать еще и еще, постоянно, впитывая каждый звук.
- Это неправильно, - повторяет Джон, полуобернувшись, но не смотря на Аманду в упор, - когда молодая умная женщина ставит на себе крест. Хоронит себя заживо. Верно?
- У неё проблемы с умом, раз она так поступает, - цедит Аманда. – Большие.
Хоффман усмехается, а она давит на карандаш слишком сильно, и грифель ломается с треском.
***
…По ночам стена касается её лица.
Какой уж тут сон.
И все равно узкая койка Аманды кажется ей чертовски пустой – банальное, женское чувство, на которое она не имеет права. Или имеет?
Она даже не задумывается об этом. Только о том, что наверняка бы презрительно сплюнула, смотря на себя со стороны.
Почему-то вспоминаются газетные статьи, захлебнувшиеся истерикой, после того, как в прессу просочилась информация, что у Джигсоу, возможно, есть помощница. «Бывшая уголовница», «почти сколовшаяся героинщица», «типичная мисс «белый мусор», таинственным образом привлекшая внимание маньяка-интеллектуала». Аманде было достаточно трех газет и трех определений. Помимо ненависти и отвращения, в статьях сквозила именно презрительная и брезгливая жалость к ней. Жалость к ней, как бездомной собаке, всю жизнь получавшей побои, и, в конце концов, доживающей свои последние дни, страдая бешенством.
«Пресса любит такие истории, - говорил Джон. – Любит расставлять все по ячейкам и понятиям общества, которое само давно нуждается в лечении».
Он не утешал её, он просто говорил, констатировал факт. Собственно, Аманда и не нуждалась в утешениях.
Она встала, оттолкнувшись от стены ладонью, огляделась в поисках бутылки или стакана с водой, и, не найдя, натянула майку и вышла, отодвинув полог, закрывавший её кровать. Тяжелый черный полог, в котором почти не было смысла, кроме того, что он иногда скрывал то, как Аманда, барахтаясь в робинзонаде собственного одиночества и безумия, наносила зарубки на собственное тело.
Джон сидел в мастерской, за огромным деревянным столом, погребенным под кипой чертежей. Аманда наполняла водой стакан, стоя у алюминиевой раковины в углу и молчала, слушая молчание Джона. Одна из люминесцентных ламп под потолком потрескивала.
- Ты подумала?
Аманда закрыла кран и обернулась к Джону:
- Над чем? Над устройством для Кэрри?
- Да.
Она подошла к столу, сдвинула бумаги и присела на край.
- Я подумала. Покажу эскиз завтра.
- Хорошо.
Джон замолкает, снова погружаясь в свои чертежи, и больше совершенно не замечая Аманду – так, как это умеет делать только он. Она тоже молчит какое-то время, смотря на его опущенную голову и руки, а потом спрыгивает на пол и уходит, чувствуя, как что-то жжёт глаза.
Она думает, что так и не заснет, но под утро забывается тяжелым, как чугун, сном.
***
Особым шиком у Хоффмана считается позвонить себе в отдел из мастерской. При Джоне, конечно, он не позволяет себе этого, зато наедине, или при Аманде, которую он часто расценивает как пустое место – постоянно.
Сейчас, комкая очередной эскиз и принимаясь за новый, она против воли вслушивается в его очередную беседу с кем-то из доблестных тупорылых легавых.
- Тогда передай это Кэрри. Что? В каком смысле – она не в состоянии? Ты мне что, хочешь впарить, что она способна на обычный бабский заскок? А. Понятно. Конечно, депрессия. С кем не случается, тем более, что… Хорошо. Хорошо. Перезвони, когда поговоришь с ней.
«Депрессия… С кем не случается?
Сука».
Наглая легавая сука. Аманда браковала уже шестой набросок ловушки для неё. Ей все время казалось, что она упускает какую-то деталь, которая причинила бы особенную боль этой зарвавшейся дряни. Аманду начинало трясти от ярости, когда она думала о Кэрри.
«Она считала, что способна понять Джона. И до сих пор так считает. В перерывах между своими сраными депрессиями. Слабая мерзкая тварь».
Боль. Мучительная. Чтобы она захлебывалась в крови. Или…
«Правильней всего было бы усложнить ловушку. Задание. Чтобы наверняка».
Тебе же не в первой, Аманда…
- Черт, Мэнди, - весело замечает Хоффман. – Мне страшно наблюдать за выражением твоего лица.
- Пошел ты...
- Уже иду, - не переставая усмехаться, он глумливо-примирительно вскидывает руку. – Не беспокойся.
Аманда не решается оглядеться, но она знает – где-то здесь рядом Джон, он смотрит и слушает.
***
… Можно сказать, что основная работа уже сделана. Осталось только собрать детали конструкции, испытать её в действии. На это уйдет еще, может быть, пара дней. А потом…
«И что потом?».
Работы столько, что не разогнуть спины. Через несколько месяцев в этих стенах состоится большая Игра, детали которой еще до конца не доработаны. Когда же прибор для Кэрри можно будет пустить в ход – большой вопрос.
Джон говорит, что не раньше чем через те же несколько месяцев.
Это злит Аманду. Потому что ей бы хотелось – немедленно.
«Я исполняю твои мечты о смерти, Элиссон».
***
- Я хочу, чтобы ты была осторожна, Аманда.
- О чем ты?
Ей не хочется его слушать. Она устала, ей невыносимо жарко, волосы прилипли к лицу, руки по локоть в копоти и саже, и кожа невыносимо зудит.
- Я хочу, чтобы ты помнила о том, как важно не принимать скоропалительных решений. И о том, что в нашем деле ничего личного быть не может.
«Ничего личного…».
- Мы это уже проходили, Джон, - Аманда отбрасывает челку, оставив на лбу две черные полосы. – В самом начале. Я…
- Я знаю, - он само спокойствие. – Но повторение полезно.
«Ничего личного…»
- Где именно это было?
Джон поднимет бровь. Он, конечно же, сразу понял, о чем она спрашивает, но молчал. Ждал продолжения.
- Первая игра. Это ведь было… - Аманда обводит взглядом мастерскую, огромную, заставленную узкими железными столами, как в морге, заваленную металлом и изломанной расчлененкой из папье-маше, - … это ведь было где-то здесь?
Джон улыбается.
- Иди-ка сюда, - говорит он.
Аманда вздрагивает. «Иди-ка сюда», - небрежная фразочка, почти унизительная, только соответствующего жеста рукой и не хватает. Фраза-пароль, черт. Раньше… когда это было? почти полгода назад? - раньше она жила ради эти двух слов, которые порабощали её волю, которые щелчком могли сбить с неё любой приступ ярости или истерики, делая Аманду кроткой и послушной. И она прерывисто вздыхала, и подчинялась, и вставала, и шла, потому что ей это было нужно, необходимо, потому что это поддерживало её безумие, не давая сорваться в другие глубины. Она никогда не засыпала с ним в одной постели, максимум, что он позволял ей – и даже обнимал при этом – несколько минут на то, чтобы перевести дыхание, проглотив слезы. Ради этого, ради этих минут в том числе, она всегда откликалась это на его «иди-ка сюда».
Конечно, конечно, сейчас был не тот случай. И все равно Аманда подчинилась, приблизилась к Джону. По инерции, или, может быть, это слабая жалкая надежда толкнула её между лопаток.
Он берет её за запястье и склоняется ближе, его улыбающиеся губы почти утыкаются ей в висок.
– Посмотри вниз, - говорит Джон. – Под стол.
Сначала Аманда не понимает, что она должна там увидеть, а потом картинка перед глазами, качнувшись, обретает смысл, как иллюстрация в детской книжке Magic Eye. И ей становится понятна природа бесформенного черного пятна на цементном полу. Застарелого пятна… крови.
Вернее, не самой крови – её тени, эха. Въевшегося в плоть «Гидеона» навсегда.
- Что это, как ты думаешь, Аманда?
- Это кровь. Кровь… твоего первого подопечного.
Джон отпускает её руку, и оставляет одну, наедине с ответом на вопрос, с пятном на полу, с комком мыслей, бьющихся в висках.
«Ничего личного. Никакой мести. Да, Джон. Конечно, Джон».
***
Она даже ни разу не порезалась, делая это устройство. Именно это – ни разу.
В отдельности каждая его деталь казалась причудливым украшением. Последним, которое должна была на себя надеть детектив Кэрри. Крючки для ребер на тонких цепочках завораживали блеском и легкостью. Когда Аманда перебирала их в руках, они позвякивали.
Она не могла. Не могла допустить, чтобы эта самодовольная тварь прошла тест. Чтобы ушла живой.
Аманда слишком хорошо знала, что можно сделать за минуту ради спасения собственной жизни. Даже если ты уже давно себя похоронила. Почему-то у неё не было сомнений, что Кэрри так просто не сдастся.
Острые маленькие крючки… Аманда представила, как будет продевать их сквозь её плоть. Жаль, что это нельзя сделать без наркоза. Немного боли живо бы избавило сучку от всех её депрессий.
«Почему же я не…»
Она отшвырнула их в сторону. Перепутавшись, они беспомощно повисли на краю столешницы, звено одной цепочки лопнуло. Это только подхлестнуло неожиданную ярость Аманды. Инструменты, бумаги – все прочь, голыми руками, с грохотом. К черту. К черту.
- Зачем ты это сделала?
Она замерла, выпрямившись, расправив плечи так, что стало больно. Она не обернулась на голос Джона. Просто что-то смертельно холодное потекло вниз по её позвоночнику. Страх. Страх вечной пленницы перед своим надзирателем. Страх перед очередной, хоть и привычной, порцией боли от ударов тяжелых сапог.
«Он ненавидит мои истерики. В последнее время он… отказывается их терпеть».
И, конечно, он не собирается избивать её. Зачем – если пары его слов вполне достаточно для того чтобы морально уничтожить её – пусть и на короткое время? Поставить на место. А потом отшвырнуть к стене. Детективу с его ехидными ремарками и не снилось такое.
Это мог только Джон.
И Аманда – ждет.
- Ты слышишь меня, Аманда? Зачем. Ты. Это. Сделала?
- Просто.
- Просто? Повернись и посмотри на меня.
Она подчиняется.
Он тянет её на себя рывком – откуда в нем столько сил? - и она немедленно теряет равновесие, от неожиданности и слабости. И еще секунда – над ней потолок, высоко, недосягаемо высоко, это единственные небеса Аманды, поддернутые плесенью влажности. Это её единственные небеса, а Джон рядом – её единственный бог, поскольку никакой другой бог её не примет. И он наклоняется и смотрит на неё, прищурившись, и его ладони – холодные, - оказываются под её майкой, на её животе – горячем, - быстро и испуганно поднимающимся вверх и вниз. Аманда бы назвала Джона по имени, но голоса у неё больше нет – или его никогда и не было? Вместо голоса будут только стоны. Она в ловушке, но бежать некуда, и не хочется, ей хочется проиграть. Хочется умереть, задохнуться, быть растерзанной. И в глазах темнеет – а она жаждет видеть его лицо. Аманда впивается зубами в свою нижнюю губу (вот-вот брызнет кровь) – потому что он коснулся её груди, кажется, созданной для того, чтобы только он сжимал её почти до боли. Или – не почти. Но только эта боль отзывается внизу живота мучительным ноющим эхом, и тело и разум кричат, умоляют о любом облегчении, пусть даже и о смерти. А еще Аманде хочется отвечать ему, пусть не тем же, не наслаждением-пыткой, но хочется прикасаться к нему, трогать… пусть Джону это и не нужно. Не нужны её прикосновения и ласки. Но, тем не менее, он позволяет, милостиво позволяет ей их, и Аманда обнимает его за шею, и целует – сперва не решается в губы, но лицо, шею, руки…
Он отстраняется, и она сразу же чувствует себя преданной. И ей кажется, что сейчас он бросит её здесь, на этом долбанном столе, с задранной майкой, распухшими губами и следами укусов-поцелуев на шее, плечах и груди. Более того, она уверена, что он действительно собирался так поступить. Раздумывал. А потом принял решение.
Он не бросил её.
Если Аманда могла, она бы прошептала «спасибо». Но она может только всхлипывать, и выгибать спину, и запрокидывать голову так, что слезы стекают по вискам. Она не смотрит, только чувствует, как что-то – наверное, пряжка ремня, - походя задевает свежий порез на её бедре. А потом Джон зажимает ей рот рукой, словно боясь (или не желая) слышать её крик - но убирает как раз в тот момент, когда Аманда уже готова прокусить его ладонь – против воли, это просто рефлекс, просто рефлекс. Все это как раз в тот момент, когда он оказывается в ней, и это как будто в первый раз – и судорога, и дрожь, и толчки, вдохи-выдохи, и последние секунды в темноте, и падение, и взрыв. И первые секунды после – если бы Аманда слышала бы собственный крик, она бы сравнила его с криком смертельно раненного животного.
***
… Она обессилена и опустошена, и каждый мускул её тела подрагивает, ноет. И душа – подрагивает и ноет. Такое было с ней после капкана, и после повторялось раз за разом. В самом начале.
Но это - это превзошло все, что было до, просто потому что произошло в последний раз.
Джона нигде не видно, и Аманда заставляет себя выйти наружу. Она не знает, который час, и что её там встретит – утро, день, ночь.
Там сумерки. И недавно был дождь. И в мокром воздухе отчего-то запах бензина.
Прижавшись к стене, Аманда думает, что во всех этих Играх у неё нет ни одного верного паса. Все мячи вылетают в аут.
Fin.
-
-
20.07.2008 в 20:56Извините.
Пока это все, на что я способна.
Но я вернусь,
наверное.Если мне не скажут "Иди-ка сюда".
-
-
20.07.2008 в 20:57я им скажубля.
-
-
20.07.2008 в 21:06А мне сейчас страшно встать и подойти к зеркалу.
Потому что я совершенно не исключаю, что я поседела.
Это страшно.
Было бы менее страшно, если бы это были просто предположения или фантазии.
Но это не так.
Я продолжаю утверждать, что, начиная с "Вечной ночи", ты там была и все это видела.
.единственный бог, поскольку никакой другой бог её не примет
Примет. Только от нее это скрывали.
Я написала здесь полную чушь, возможно, я раз десять буду редактировать этот пост, а возможно, у меня не хватит на это душевных сил, но - ты знаешь, что я чувствую (с)
-
-
20.07.2008 в 21:09нет, это не чушь.
и я тебя люблю, потому что я чувствую, что чувствуешь ты. и я благодарна тебе за то, что ты со мной. ты знаешь, что я вкладываю в эти слова.
спасибо тебе за все. we're gonna win.
-
-
20.07.2008 в 21:19Жду второй к Хэллоуину, как раз пятый фильм выйдет))
-
-
20.07.2008 в 21:22ыы)
к Хэллоуину да. Хотя у меня чот Хэллоуин начал еще и с тем ассоциироваться, что у меня брату 18 будет. И я думаю, кому бы его сплавить. Юль, не возьмешь? Девки говорят - неутомим
-
-
20.07.2008 в 21:26И я думаю, кому бы его сплавить. Юль, не возьмешь? Девки говорят - неутомим (на правах рекламы)
а как он отнесется к тому, что я буду в него кожурой от бананов кидаться? Причем я в глаз обычно мечусь.
-
-
20.07.2008 в 21:27-
-
20.07.2008 в 21:37прелюдией к эротическим играм
так я ж специально про кожуру написала. Куда, ты думаешь, я деваю сами бананы? Вряд ли ему понравится моя прелюдия с его непосредственным участием.
-
-
20.07.2008 в 21:43-
-
20.07.2008 в 21:45да я по твоим рассказам так и поняла, что ему не помешает хороший... втык))
-
-
20.07.2008 в 21:47-
-
20.07.2008 в 21:51заметано)
-
-
20.07.2008 в 23:35-
-
20.07.2008 в 23:39-
-
20.07.2008 в 23:47Да уж пади, вены вскрыла. Ехарный бабай, вы же пишете Гет! Мать моя женьщина, отец торговец бананами!!!!!!!!!Вот теперь вскрывать вены пойду я. Всем спасибо,удачи.
-
-
20.07.2008 в 23:57Ехарный бабай, вы же пишете Гет!
0_о правда, что ли? я никогда не замечала...
-
-
21.07.2008 в 16:07Ну что сказать? *Дорогая-дорогая-дорогая, Клементина*
Начну с того , шо попроще: дет Хоффман. У меня сложилось впечатление, что это жопа глазами Аманды - норма глазами Джона , и рожа подходящая в канон, особенно - Уже иду, - не переставая усмехаться, он глумливо-примирительно вскидывает руку. – Не беспокойся., это ж реальный Хоффман и выражение у него здесь стопудово, как в эпизоде с Риггом : мол, ты охренел - нельзя входить в непроверенные двери. Писец. Пошла повешусь, ибо после этого закралась мысль , что Хоффман в паре со Страмом - актив, итит его, а настоящая Пила - Джилл. Бля.Вот такие спонтанные мысли - женщина , ак вам это удалось?
А теперь без претензий и пост-продакшна. Знаешь, это наверное судьба, что я услышала эту историю ровно неделю назад . Совершенно полноценное произведение, где внеплановой ролью идет масштабная зависимость. Ирония в том, что я как раз вчера пересмотрела вторую часть. Ирония в том, что Аманда так к себе и относится. В том, что не может иначе. Все мысли о ХЭ в этом каноне - я отшвыриваю теперь прочь. Но как же это замечательное: Почему люди готовы к поступкам, только когда грозит смерть? (с). Отшвыриваю, но не навсегда. Все-таки он человек, не машина, не поглащатель батареек, он бы мог обойтись и так, значит ее существование не напрасно, несмотря на все эти мысли о некчемности. Знаешь, когда она спросила о первой игре - я думала она спрашивала о СВОЕЙ первой игре, ибо посттравматический синдром выжрал тогда всю топографию. Ничего личного.....да Джон, а то, что ты мочканул Сэсила самым первым - в этом ничего личного для тебя? Они .... они, я хочу псевдоХЭ-(((((((((*плакает горючими слезищами и утирает их ручками*
Бля, пишу какое-то несвязное гэ, пардоннэ муа и жалею, что читала не с карадашом в руках, не делала заметки на полях, да и нужно ли это? Пережито, прочувствовано. С-П-А-С-И-Б-О
Знаю, что пройдет немного времени и я снова смогу стебаться, но только не сейчас, не сейчас.....
-
-
21.07.2008 в 16:54Анька, твой фидбэк перевернул наизнанку мой моск, заставил скрестись в монитор, бегать кругами по комнате, совать башку под кран (три раза), опрокинуть в себя две чашки ромашкового пойла и, наконец, упасть на клаву и затихнуть. ибо да. Ибо это не зря я эти три дня разрывалась на молекулы, а теперь не сплю вторую ночь от отходняка. Но я не жалею. И это тебе - спасибо, за то, что ты есть, за то, что ты до меня добралась и заставила записать. И знаешь - псевдоХЭ там был. Это для нас, на наш... еще не до конца изуродованный жизнью взгляд там мрак и кровища. А на деле...
Ничего. Ты вернешься в августе, и мы польем все это огненной водой. Я тебя люблю.
-
-
21.07.2008 в 17:06Ты вернешься в августе, и мы польем все это огненной водой.
Так это... и я! И я вернусь в августе!1111ёёё
И Краснодару настанет аминь и шиздец.Хоспади, как было бы здорово, если б мы жили в одном городе.
По крайней мере я бы нихуя не боялась.-
-
21.07.2008 в 17:09а для тебя, женщина, я вообще приготовила отдельную бочку огненной воды, в которую мы будем тебя ритуально окунать!
в принципе, жители Краса уже могут эвакуироваться
Хоспади, как было бы здорово, если б мы жили в одном городе.
да. дададда, тщорт!
но вот судьбемля выгодно, чтобы мы были отдельно друг от друга....
блять.
-
-
21.07.2008 в 17:09А на деле.... - слэшеры обычно говорят в таких случаях слоган слэшкона: будет так , как мы напишем(с)
И - взаимно-))))) Отдыхай с миром, ты сделала это-))!
-
-
21.07.2008 в 17:13так что да. я отдыхаю, но покой нам, сука, только снится
-
-
21.07.2008 в 17:21Ну , женщины, я вас люблю * что-то я к старости становлюсь такой сентиментальной, итит его-)))*
-
-
21.07.2008 в 17:24мы скоро будем вязать на завалинке и вспоминать йуность, йопт)))
*сама сентименально рыдает*
-
-
21.07.2008 в 17:25А в октябре - в Киев, хуле.
В трехместный номер.
С заказанными заранее билетами.
О, это будет один из самых запоминающихся дней в нашей жизни.
Мы будем сидеть в плащах на голое тело у воронки на месте города и непристойно хихикать.-
-
21.07.2008 в 17:33Киев - это да, конец октября - начало ноября в плане России, думаю те же числа на Украине, главное , сцуки, шо б не было как с четвертой частью - 6 декабря, уууу, придурки!!!
-)))) я уже предвкушаю , - пошла долбить начальство на эти числа-))))))
-
-
21.07.2008 в 17:49надо заранее там администрацию гостиницы предупредить, шоле... а то обидятся потом
думаю, ядерный гриб над Киевом затмит Хиросиму и Нагасаки.
~ Ленивый скунс ~ я уже предвкушаю , - пошла долбить начальство на эти числа
я уже предвкушаю, как буду собирать на поездку года, бедная студенка
*пошла звонить потенциальному начальству*
-
-
21.07.2008 в 17:51-)))) я уже предвкушаю , - пошла долбить начальство на эти числа-))))))
*НЕ ПОШЛА долбить начальство, ибо*
Все равно поеду.
-
-
21.07.2008 в 17:57