[shesabitch]

Гудшип для  Тиу, которая просила этот фик так давно, что сама об том не помнит)))

вычитывала только раз, так что соре. Я потом на ХН повешу вычитанный, честно.

"Всей кровью прорастайте в них", heavy R

С любимыми не расставайтесь!
Всей кровью прорастайте в них
А. Кочетков

Бытует мнение о том, что даже самые сильные чувства никогда не пройдут испытания временем – это прерогатива их книжных собратьев. Настоящие же обречены умирать, и не важно, связаны ли они супружеством или просто давностью лет. Считается, что в жизни каждого человека непременно наступают возрастные перемены, кризис, и вот тогда-то… Дальше Рон Уизли никогда не слушал. Все это не относилось к нему. Он заявлял это раздраженным тоном – точно таким же он огрызался: «Лично меня Минздрав не предупреждал» в ответ на советы доброхотов курить поменьше.

Как им объяснить? Как им объяснить прописную, мать её, истину: если ты прорастаешь в кого-то душой, то это уже навсегда, на-все-гда? Рону от такого пафоса тоже стало бы тошно, не будь это правдой.

Потому что каждый вечер, когда он, Рональд Уизли, тридцати семи лет, возвращается каждый вечер с работы и проходит в дом, увешанный детьми, и видит, как навстречу ему выходит Гермиона в своем домашнем клетчатом платье, загорелая, с ободком в пышных волосах, и целует его, невесомо и нежно, а Рон улыбается и смахивает пятнышко муки с её щеки… так вот, каждый раз его сердце совершает тот самый кульбит, что и пять лет назад, и десять, и двадцать, когда он ловил поверх чужих голов её взгляд, и душа внутри начинала пульсировать, как магический кристалл.

Холодное, хребтом ощущаемое чувство того, что они могут потерять друг друга в любой момент, появилось у Рона и Гермионы черт знает когда – скорее всего, еще курсе на первом, когда они сами понять не могли в силу возраста, что это за чувство такое. Может быть, оно даже родилось вперед любви. Но оно сквозило сквозь пар оборотного зелья, которое Гермиона варила на втором курсе, сквозь мерцание глаз оборотня-Люпина под полной луной, шелестело в складках праздничной мантии Гермионы рядом с мантией Крама на Йельском балу, слышалось в глумливом хохоте Пожирателей смерти, ослепляло вспышками заклятий, мечущихся в стенах Хогвартса. В ночь, когда пал Волдеморт, Рона и Гермиону, вместе с остальными учениками, поволокли в Св. Мунго, хотя те упирались и вопили, что с ними всем в порядке – действительно, кровь все еще кипела, адреналин буквально рвал их на части. Это потом пришло полное, черное опустошение, потом… К счастью, лекари и впрямь не нашли у них серьезных ранений, и, обработав ушибы и ссадины мазями, отпустили восвояси.

Их встретила «Нора», полная страшного, траурного молчания – рваные, полузадушенные всхлипы родителей Рона, Джинни, или кого-то из братьев только подчеркивали эту смертельную тишину. Джордж сидел на нижней ступени лестницы, не бледный даже, а безжизненный. Рон опустился рядом с ним. Гермиона поднялась в комнату, которую делила с Джинни во время своих визитов в «Нору». Она не помнила, сколько провела времени на самом краешке узкой кровати – пять минут, пять часов, не важно. Но потом вошел Рон, и она поднялась ему навстречу, чтобы сказать что-то. Только ничего не получилось сказать, потому что он шагнул к ней, прижал к её рту сперва ладонь, потом свой собственный рот. Поцелуй был совсем лишен кислорода, но полон такого жаркого-жаркого отчаянья, что губы, казалось, вот-вот спекутся. Просто тогда, в тот момент, казалось ,что нет никакой победы, что это все начало конца, и надо успеть, да, успеть… Успеть сорвать с себя одежду, все эти блузки-рубашки-джинсы, не прекращая целоваться. Пальцы путаются, застежку бюстгальтера Гермионы, кажется, ни одним заклятием не расстегнуть, поэтому Гермиона просто стягивает его через голову. И эти следы на её коже, там, где в него впивались швы, где отпечатывалась смятая ткань – они похожи на устья рек на карте, нежно-розовых рек. Её грудь под ладонями Рона, то бережными, то жесткими, её руки, скользящие то по собственному телу, то по его спине… Только бы успеть. Штрихи его ключиц, увлажненных языком Гермионы, четыре алые полоски на его плечах, оставленных кошачьей цепкостью её ногтей… Только бы успеть. Он целовал её колени, и выше, и она дрожала, стонала, рвалась вперед, и повторяла его имя в унисон с толчками-скольжениями его языка. Потом она сама направила его внутрь себя, в самую глубину, и не вскрикнула даже ни разу – «разве это боль по сравнению с…».

Разве они хоть раз пожалели, что все случилось именно в ту страшную ночь? Нет. Ни разу, никогда. Рон помнил, как они лежали после, обнявшись, и он целовал ладонь Гермионы, и с облегчением думал, что у неё длинная линия жизни, очень длинная. Только вслух вот он не сказал этого – Гермиона ведь не верила в хиромантию, а зря…

И Рон знал, и Гермиона знала, что судьба позволила им стать теми, для кого были написаны все эти клятвы про горе и радость, богатство и бедность, болезнь и здравие, пока смерть не разлучит их. Если когда-то по их душам и пробегала рябь легчайшего сомнения, они сразу вспоминали ту самую ночь, в которой они успели выжить, успели любить друг друга.

Но такое никогда не объяснишь простыми словами.
Fin